Алексей
Иванов

Недавней осенью я уже отзывался о романе Алексея Иванова. Тогда это была поразившая меня рукопись. Об авторе я ничего определенного не знал. Я предполагал, что роман «войдет в литературу (уже вошел)» под именем «Книги о Парме» или «Книги Пармы», что это «подобие средневекового эпоса», почти безавторского, и в связи с этим – своеобразную «драму автора».

Напомню: Парма – это особенный, нигде больше не существующий лес (вы думаете, я говорю о пермских окрестностях? Нет – о «Книге»), главный герой и обыкновенное место действия в «романе» (?). А под «драмой автора» я понимал почти безличность повествования, выталкивающего автора наружу, превращающего его в необязательного постороннего. Но автор-то реальный, слабый человек; ему захочется все книги, вышедшие под его именем, объединить этим именем как свою собственность. (Вот недавно в «Вагриусе» появилась книга Алексея Иванова с чудным и очень личным названием: «Географ глобус пропил».)

Я никогда не был в Перми. Говорят, там чуть ли не существует ресторан, в название которого входит слово «Парма». И тогда экзотичное для меня «слово с вывески» – для пермских жителей тривиально и повседневно, как «Макдональдс» или «Елки-палки». Однако я упорствую. И для меня, читателя «книги о Парме», не слово, выброшенное на улицу, тривиализируется, а город Пермь, где даже ресторан называется именем Пармы, превращается в странную, незнаемую землю, вроде Т(ь)мутаракани из «Слова о полку Игореве».

Об имени. «Автору» (приходится брать в кавычки) «Чердыни» («Пармы») и «Географа» повезло – как всем, обладающим тривиальными, обобщенными фамилиями. Эти обобщенные фамилии всякий раз оказываются единственным, этим случаем; образуют с именем неразрывное индивидуальное сочетание. Критику (читателю) приходится подчеркивать эту индивидуальность: «Алексей Иванов», и только так, как «Саша Соколов». А «Соколов», «Иванов» – это кто угодно.

Тьмутаракань же эта в «Слове...», понятно, не сводима к реальному городу или княжеству 11 века. Эта единственная Тмутаракань нигде больше не существовала, кроме как в «Слове...» (зато там и продолжается). Оттого и дискуссии: что за «тьмутараканьский бълванъ». Разве есть ответ? Почитайте «Слово о полку...», и у вас опять возникнет тот же вопрос. Ничего не понятно, этого «болвана» можно только представить. И представления эти будут разниться. История к «Слову о полку...» не имеет отношения. Но и гомеровская Троя никогда не существовала (археологи ищут) иначе, как в речи. Но эту Трою мы только и знаем.

Я слышал и такой отзыв о «Парме»: «Да прочитал я. А после взял альбом (археологических находок из того же времени, которое словно бы описывается в «романе» – О.Д.), посмотрел и понял: придумал он это все. – То есть как? И не было там ничего? – Ну, жили, конечно, какие-то люди, что-то и происходило, но другие и не то. Не знаю. Какие-то». (Диалог реален.)

«Книга о Парме» как эпос. Этот сюжет с эпической «Пармой» развивается. В издательстве «Пальмира» уже вышла книга в сокращенном варианте и под другим названием: «Сердце Пармы».

Наивное обыкновение издательств переименовать произведение приобретает частный жанровый смысл. Для эпоса естественно существовать в двух и более вариантах, сводах: «Большая», «Малая» («младшая», «старшая») Парма. А название – традиционное проявление авторской воли, знак собственности. По мнению Алексея Иванова, в краткой «Парме» чуть отклонились характеры некоторых героев, оттого что вокруг них варьируется повествовательная атмосфера. Эти отклонения героя, скорее, происходят в сознании читателя, чем в книге.

Очень любопытная появилась в «Афише» опережающая статья Льва Данилкина о пальмировской «Парме». Сравните: «"Сердце Пармы" – литературный курьез, не влезающий ни в какие ворота...» и «читать вы его, скорее всего, не будете...». Если исходить из того, что критика вообще влияет на читателя, что рецензии читают, а прочитав, принимают во внимание, то книгу критик, конечно, зарубил: покупать ее не станут. Но, скажем, для историка литературы лет через тридцать, которому попадется статья Данилкина, напротив, станет ясно, что было какое-то ни на что непохожее, неслыханное произведение: словесное «варево», которое «кишит жилистыми глокими куздрами», и «азарт читателя в том, чтобы наблюдать, как русский язык выдерживает это тюркско-угорское нашествие...»

А если мы намекнем, что граница в «Книге о Парме» между словами существовавшими и придуманными, но которые могли бы существовать, зыбкая, почти призрачная (ее и сам автор не знает), картина будет полнее. Сосредоточившись на «пармском» языке (который, конечно, стоит этого), Данилкин прошел мимо и монументальных героев, и их страстей, и напряженной, ветвящейся интриги... А сегодняшней литературе едва ли «героев» и «страстей» более всего и не хватает. Возможно, критик читал слишком бегло, а язык «Пармы» – то, что бросается в глаза сразу.

О постороннем авторе. Он только транслятор, послушный передатчик того, что было. Как и во всяком эпосе. Конечно, необходим слушателю (читателю), желающему узнать то, что было, но безразличен тому, что транслируется. Оно и так существует без и до него.

Но что же было? Что транслируется? Ну, если само собой возникает подозрение в вымышленности, фиктивности исторических картин. Эта фиктивность агрессивна: втягивает и Великого князя Московского Василия Темного, и само Московское княжество, в существовании которых сомнения, кажется, не возникает. Тут какая-то другая Парма (и другая Москва, и их противостояние), идеальная, где-то существующая (в настоящем времени, а точнее – без времени, всегда) и избравшая пишущего для своего проявления, обнаружения.

Это дрожание читательского выбора: правда/фикция, исторический роман/фэнтези, реальное слово/слово придуманное - соответствует внутреннему миру произведения, где вопрос о реальности безглазого великана или ведьмы с птичьими пальцами решается в зависимости от взгляда персонажа. Тому, кто их готов увидеть, они и являются, и оставляют свидетельства своего существования.

Я думаю, что современному русскому квалифицированному (это чуть шире, чем профессиональный) читателю не хватает простодушия, наивности. Когда я читаю отзывы критиков, я не всегда понимаю, зачем они вообще читают и, главное, почему выбрали такое не самое прибыльное занятие. Если в тривиальном, возобновляющемся рассуждении о кризисе литературе и чтения и есть какой-то смысл, то я его могу связать только с этой вот «смертью простодушного читателя», а без него существование литературы весьма проблематично.