Алексей
Иванов

Все, кто пишут о романе Алексея Иванова «Сердце Пармы», прежде всего обращают внимание на его язык: множество древних и прочно забытых слов буквально ошарашивает читателя. Парма, хумляльт, тамга, састум, ламия – тем более что слова эти не древнеславянские, как пристало историческому роману из эпохи Ивана Грозного, а какие-то дикие... неспециалист даже не скажет, какая это языковая группа. Ханты, манси, вогулы, пермяки, коми – именно слова их древних языков обретают вторую жизнь в «Сердце Пармы». Именно в смелом языковом эксперименте видит большинство критиков своеобразие романа – на мой взгляд, тут все несколько сложнее.

Иванов рассказывает нам о русской колонизации Сибири в XV веке – то есть рассказывает о том, как почти неизвестная современному читателю культура Древней Руси уничтожила или, если угодно, поглотила культуру совсем уж неведомую. Когда писатель говорит о неизвестной читателю культуре, читатель не может проверить, где здесь достоверный факт, где реконструкция, а где – вымысел. Простому читателю – не историку – все равно, что «Сердце Пармы», что «Конан-варвар», что исторический роман, что фэнтези, что альтернативная фантастика. Иными словами, Алексей Иванов рассказал о средневековом уральском мире так, как и рассказывают о неведомых мирах в книгах последователей Толкиена: с изобилием непонятных слов, иногда объясняемых в тексте, иногда – нет. Я, пожалуй, верю, что слова эти Иванов не придумал – но даже если и придумал? Языковая убедительность налицо, но налицо она во множестве фантастических книг, и ее явно недостаточно, чтобы заставить меня не отрываясь прочитать толстый том на тему колонизации Урала в XV веке.

Потому я рискну опять показаться непрофессионалом и скажу, что главным достоинством «Сердца Пармы» является неверифицируемая вещь, называемая зарубежным словом «драйв». Это дикая, жестокая и безумная книга, если и напоминающая фэнтези, то фэнтези гонконгского образца, где взрывают маленьких детей и отрезают друг другу пальцы в кадре. Один из любимых эпизодов рассказывает о том, как пермяки под водительством русского князя Михаила захватывает крепость вогулов:

«Это было какое-то дикое, звериное камлание – и даже на крепостном валу плясал, пел и бил в бубен как шаман какой-то сумасшедший. Вот ратник подбрасывает вверх, хохоча, ребенка, и ловит его, пронзая насквозь, на бердыш. Вот за изгородью высовывается по пояс старик-вогул и бережно насаживает на кол отрубленную голову, еще дергающую губами в беззвучном крике. Вот под амбаром пермяк насилует женщину, и та отдается ему с какой-то ненасытной алчностью, распаляя еще больше. Вот рядом другой охотник-пермяк, придавив коленями чьи-то елозящие ноги, вспарывает обнаженный живот, достает руками черную, дымящуюся печень и впивается в нее зубами. Вот посадский мужик на ходу смахивает мечом с плеч голову вогула и, пока безглавое тело еще бежит, за волосы кидает ее мертвецу в спину, сшибая с ног. Вот еще один дружинник ошалело стоит поперек дороги, разинув рот и скосив глаза на оперение стрелы, что пронзила его ухо. Вот вогул и пермяк вместе с разных сторон яростно рубят по спине оленя, что упал между ними на передние ноги и кричит, пытаясь встать, –  они хотят быстрее свалить его, чтобы кинуться друг на друга».

Тут хочется сказать, что от «Сердца Пармы» возникает ощущение реальности. Потому что кажется, что так в XV веке все и должно было быть: боевые лоси, печень врага, стрела в ухе. Это, как мы понимаем, и есть определение хорошего исторического романа: после его написания прошлое меняется навсегда. Именно в этом смысле Иванов и написал исторический роман: даже если мы забудем про князя Михаила, то общее ощущение дорусского Урала – «там чудеса, там леший бродит» – останется у нас навсегда.

Итак – язык и драйв. А третье – last but not least – «актуальная проблематика». «Сердце Пармы» – роман про построение империи, про создание русских как большой нации, про ту цену, которую за это платили. Пятьсот лет назад русскими называли вовсе не тех, кого называют русскими сегодня: чтобы стать Россией, Русь покорила и инкорпорировала в себя множество других народов – причем колонизация шла как любая другая колонизация: с уничтожением чужой культуры, насильственной христианизацией, сжиганием святынь и массовой резней. Иными словами, мы ничем не лучше американцев, создавших новый народ на крови индейцев – разве что русы проделали это чуть раньше.

Ближе к финалу книги Михаил объясняет, что пермяки должны стать русскими. Не просто креститься, но по-настоящему почитать Христа и отречься от старых богов. Потому что у них нет другого выхода.

«Все, что он говорил, было правдой – но правдой, слишком большой для человека. Эти пермяки, конечно, не станут русскими, и дети их не станут, и, наверное, даже правнуки еще не станут. Но кто-то потом все же станет... И придется заплатить очень, очень дорого. Они потеряют своих князей, своих богов, свои имена, сказки, может быть, и свою память, свой язык... Но они сохранят нечто большее - свою землю в веках, которую не вытопчут конницы враждующих дружин, и свою кровь в поколениях, которая не прольется впустую на берега студеных рек... А что делать? Все поглощается всем: вода размягчает землю, и земля впитывает воду, горы останавливают тучи, и ветер истирает камни в песок. Таков порядок вещей во вселенной».

Это – извечная логика колонизации. Та же логика сегодня движет транснациональными корпорациями и запускает глобализацию. Немного огрубляя, можно сказать, что Ирак или Россия должны принять Макдональдс и демократию так же, как пермяки – Христа. Не понимая, что такое демократия и не любя гамбургер – но почитая их всем сердцем. И если они сделают это хорошо, их примут в семью цивилизованных народов. И будет им там не многим хуже, чем пермякам в России.

(В скобках заметим, что одна из ошибок России в Чечне в том и заключена, что чеченцам не предлагают принять что бы то ни было, чтобы их перестали считать бандитами – но здесь не место развивать эту мысль).

Разговор о России как об империи стал общим местом за последние десять лет – но Иванов показывает Русь не просто как силу, создающую империю, а –  буквально – как глобализирующую силу. История покорения Урала сохраняет главный парадокс глобализации: безжалостные пришельцы объективно выступают как гуманизирующая сила. Христианство менее кроваво, чем язычество. Демократия американского образца мене кровава, чем саддамовская диктатура. Но это не значит, что пермякам стало лучше, после христианизации, а иракцам – после недавней войны. Ниоткуда вообще не следует, что чем меньше крови – тем лучше.

– Мы же люди, без крови ничего не умеем, – говорит Михаилу Калина.

«Сердце Пармы» невольно заставляет вспомнить о методах, которыми создается любая империя, лишает нас возможности обвинить американцев в новом варварстве: наши предки были ничуть не лучше. И потому – чем мы, русские, лучше пермяков, что их культура исчезла, а наша должна остаться? Разве что, в отличие от героев «Сердца Пармы», мы лишены понимания судьбы – и потому никак не хотим принять свою.

Когда звучит слово «судьба» умирает слово «этика», исчезает «хорошо» и «плохо». Все пройдут путем своей судьбы – уральские народы, индейцы, иракцы, русские и американцы. Жалко их всех? Да, наверное.

Похоже, что в пользу империи у Иванова только один довод: если отдаться добровольно, то на студенистые берега рек прольется меньше крови. Непонятно только, так ли сладка на вкус империя, как печень свежеубитого человека.