продюсерский центр
ИЮЛЬ

+7 (912) 58 25 460

1snowball@mail.ru

Instagram

НА ПОЛЯХ БОЛЬШОЙ КНИГИ

 (фрагмент статьи)

<…> В ветхой, почти мифологической древности, на суровом географическом и духовном фронтире ищет важные обстоятельства и незаурядного героя пермяк Алексей Иванов, автор романа «Золото бунта». Сплав истории (XVIII в.), мифа и обращенного в прошлое фэнтези – бросается здесь в глаза. Аккумулируя жанровую память и сопрягая ее с тщательным изучением исторических документов, ремесленных традиций и уральских топографических реалий, Иванов предлагает нам прозу, которая подчас лишена непосредственной, элементарной достоверности, но создает отчетливое представление о парадоксе Раскола (в его одержимости и склонности к жесткому зажиму в делах веры), впечатляет образами цельных, сильных духом, волевых героев, разительно отличающихся от многих персонажей прозы о текущем моменте.

Выигрыш очевиден. Но и жертвы ради выигрыша принесены немалые. Если вдаться в многозначительные детали, смысловая аура романа перестает казаться во всем убедительной. Религиозные фантазии Иванова по характеру своему сродни придуманной в 90-е годы проективной логике такого рода у Владимира Шарова (особенно его «Репетициям»). В одном из интервью Иванов говорил: «Я придумал восьмое таинство. В православии их всего семь – крещение, венчание, отпевание... Ну, те моменты, в которые высшая сила воздействует на человека через проводника – священника... Мое восьмое таинство – изъятие души». Староверческие учителя у Иванов выдумали, что душу можно на время изымать – и тогда временно бездушный человек не отвечает за свои поступки пред вечностью, свободен от суда.

Ну да, это право автора. Но… Изобретенный нашим автором влиятельнейший на Урале старообрядческий толк истяжельцев – придумка хитрая, в своем роде замечательная, однако она вводит роман в контекст параллельной истории, цена которой, как мне кажется, заведомо ниже цены истории реальной.

Главный герой романа, сплавщик Осташа, – у Иванова герой романтического вызова окружающей среде. Он впечатляет, но и удивляет своей простотой. Это не примитивность социального агента в кондовом соцреализме, ивановский Осташа не чужд рефлексии и имеет представление о том, что такое совесть. Его буреломный характер, с другой стороны, не просто природная черта, он связан с глобальным целеполаганием героя, с тем, что ведет его через испытания и преграды.

Я не склонен упрощать, как это делает Борис Кузьминский, целеполагание героя до степени доморощенного ницшеанства («…движущая сила захватывающего сюжета (…) – саднящая, неутоленная гордыня Осташи, стремление доказать самому себе и другим, что он не лаптем делан, а избран, помазан свыше на сверхъестественные свершения. Юноше, по большому счету, до фени и религия, и родство, и нежные чувства, и государственная польза, и почвенная правда; в тексте многажды повторяется мысль о том, что народ как масса никакой специфической правдой не обладает. Правду, объединяющую идею вносят внутрь массы сильные личности, одухотворяют аморфную толпу и ведут ее за собою к им одним внятной цели, благородной или сатанинской – не важно»). Тем более вряд ли нужно определять Осташу как просто-напросто скроенного по голливудскому стандарту «семижильного уральского терминатора» (Лев Данилкин).

Главная проблема, стоящая на горизонте сознания героя, – спасение своей души, сохранение души невредимой. Вокруг люди поодиночке и оптом души свои теряют (для этого автору и понадобился истяжельский толк, в котором отделение души от тела есть элементарная практика). А Осташа пытается удержаться. И не в скиту, а в вихре жизни, среди великих тревог и смут. Вмененная автором герою неразрешимая в абстрактной плоскости мысль о том, что ради добычи правды можно пожертвовать не только репутацией, но и жизнью, своей и других людей, заставляет предполагать в авторе романа личность почти архаическую.

Критик из «Gazeta.ru» Валя Котик замечает: «…мощное, но воистину дикое умножение – натуралистской, жаркой, до эксгибиционизма распахнутой духовности и современной игровой структуры выносит роман на неизвестную вам пока литературную высоту (…) По сравнению с таким метафизическим фокусом мир нынешнего московского городского романа кажется крайне уязвимым. Русская культурная провинция сделала такой ход конем, что тонкий, прокуренный и бесконечно рефлектирующий мир клуба, офиса и супермаркета должен почувствовать свою бесконечную старомодность. Мы-то все пытаемся делегировать свои права на поиски смысла жизни пыльному яппи с размытой ориентацией, а тут в Перми такие дела планетарного масштаба творятся. Кажется, метросексуальный бренд походя свергнут грубой мужской силой».

Сказано вычурно, хотя и хлестко. Но доля правды в этих словах есть. По крайней мере, искушенные в тонкостях писательского ремесла столичные и эмигрантские рефлексеры в прозе из финального списка выглядят, на мой вкус, действительно не столь уж убедительно по сравнению с прозой Иванова.  <…>

Евгений Ермолин

Журнал «Континент» (Москва). 2006. № 130.