Алексей
Иванов

Заметки о современной исторической прозе

(фрагмент статьи)

 

Большинство считает, что я исторический романист,

и это глубоко неправильно; в прошлом я ищу будущее.

Д.С. Мережковский

(«Звено», 1925, 16 марта)

Поющие стрелы

Читая исторический роман пермского писателя Алексея Иванова «Чердынь - княгиня гор» (2000), неожиданно для себя вновь вспоминаешь «Таис Афинскую» Ивана Ефремова. Новаторство писателя в том, что он сумел использовать в исторической прозе творческий опыт, накопленный за время работы в фантастике. Стилевые приемы и художественные принципы фантастики, настроение фантастики, ощущение многомерности мира, непознаваемости окружающей героев реальности – все это сделало роман «Чердынь – княгиня гор» принципиально новым явлением в отечественной исторической прозе.

Влияние американского кинематографа, особенно исторических кинофильмов (характерно признание писателя, ставшее заголовком беседы с ним, опубликованной 9 марта 2004 года в «Книжном обозрении», – «Все мы изнасилованы Голливудом»), сказалось в том, как свободно писатель монтирует крупный и общий планы, как резко порой обрывает действие в самый острый момент сюжета, как непредсказуемо и конфликтно выстраивает сюжетные линии, отдавая явное предпочтение сильным и независимым характерам. Короткое, энергичное предложение, в котором главную роль играет глагол, вдруг сменяется мощным колоритным описанием с повторяющимися зачинами, возвращающим читателя к поэтике былин: «Здесь было мало солнца, здесь полночь дышала стужей, а зима запирала в избе, как в тюрьме. Здесь росли деревья, которые надо рубить всей деревней, а горы, на которых можно поставить Суздаль или Рязань, даже не имели названий. Здесь реки текли неизвестно откуда и всюду слышался гул движенья чужих и страшных богов – под землей, где ручьи рокотали в пещерах; в неоглядных лесах; среди гор, где застыли чудища-скалы, живые, но живущие нечеловечески медленно; в небе, где над снегами полощутся отсветы костров чудских владык. Здесь и сами люди жили в вечности: спокойные, молчаливые люди с непонятными глазами и древней кровью – они, словно бы слегка прижмурясь на свет, выходили из мрака в звездное свечение и, постояв немного, так же молча уходили во мрак». Противостояние культурных традиций идет не только на уровне сшибки характеров, верований, но и на уровне стилистическом – как символ столкновения двух несоединимых миров. Потому сразу после приведенного мощного эпического описания словно застывших навеки пермских просторов автор дает совершенно в ином ритме выдержанную динамичную картинку русской жизни, по которой в далекой Перми так тоскует герой – дьяк Венец: «Где Русь с ее колокольнями и перезвонами, с пажитями, деревушками и городами, с псовыми охотами во ржи, с теремами и кабаками, с хороводами, масленицей и крестным ходом, с дьяком Антипой, веселым паскудником и пьяницей, с боярином Ромодановским, что в кулачном бою валил замоскворецких целыми рядами, с Илюхой-сокольничим, с которым вместе запирали девок в банях Китай-города, с Ибрагишкой-цыганом и жеребцом Пересветом, с алой татарской кровью на сабле, со вкусом бабьих слез на сеновале под соловьиной березой, с полячкой Оксаной, которая, нагая, со свечой в белой руке, шла открывать дверь на тихий условный стук?».

Краткие, интригующие названия глав (это в эпоху моды на длинные заголовки!), в которых явно проступает чужая славянам культура, – «Мертвая Парма», «Хумляльт», «Канская Тамга», «Балбанкар». Порой едва ощутимые на уровне заголовков отголоски прозы Купера – «Путь Птиц», «Поющие стрелы» – дополняются пословицами в духе столь любимых А.Н. Островским заглавий пьес – «Пусто свято место», «На чужом пиру похмелье», «Горе княжения». Проза Алексея Иванова – это проза действия, динамичная до авантюрности, утверждающая полное отсутствие четкой грани между миром реальным и потусторонним, что особенно хорошо понимали те, для кого пермские ледяные просторы и непроходимые леса были родными уже в ХV веке: «...точно рядом, за тонкой стенкой, дышит и смотрит неведомая и нечеловечья сила. Потому пермяк и молчалив, сторожек, натянут – он всегда готов к этой встрече».

В описании любовных сцен писатель неожиданно обращается к ритмической прозе: «Чудские боги хранили их, и никто не дознался о свиданиях сотника и княгини. Но каленое чердынское лето коротко, как свист стрелы, и все оно потихоньку, незаметно прокатилось мимо. Пришли сумерки полночью, а потом и тьма, и первый утренний иней на папоротниках, и гусиные клинья в опустевшем небе». Поэтический строй речи использует прозаик нередко и в исторических описаниях: «А на Угре рухнуло и Югрой добито было татарское иго, что два с половиной века блестело мечами и свистело плетью над русской землей».

Эпиграф из Евангелия от Матфея предпослан роману, но православный священник, получая нелицеприятное прозвище Иона Пустоглазый, действует в романе нередко жестоко и подло, нарушая все возможные заповеди и не приближая, а отвращая окружающих от Святого Писания. Трудно упрекать в этом автора книги, исторический роман не житие святого, а отечественная история противоречива. Прозаик умело демонстрирует читателям, как факты тут же обрастают мифами, народное и массовое сознание по мотивам реальных событий плетет порой совсем иную канву. А в противостоянии вогулов и русичей в ХV веке чаще всего побеждала грубая животная сила, не способная пока на духовный подъем: «Вогулы наваливались волна за волной, как волчьи выводки, но Чердынь дралась, как загнанный в берлогу медведь, направо и налево расшвыривая волков лапами, полосуя когтями, разрывая клыками».

Выразительно написан прозаиком образ князя Михаила, болезненно переживающего необходимость распоряжаться жизнями подвластных ему людей. Редкое для правителя понимание бесценности человеческой жизни оборачивается, как показывает Алексей Иванов, неизбежностью острого душевного кризиса. «Не князь я, а кровавый шут, – глухо сказал Михаил. Он вышел и хлопнул дверью».

Заставляя героев и читателей постоянно задумываться над философскими вопросами – что есть жизнь? что есть смерть? – прозаик искусно показывает перетекание еще недавно живой, одухотворенной плоти в тлен: «И он уже не был князем, не был человеком, а был только корнями отцветающих трав, только палой листвой, только светящимся песком».