ЭВОЛЮЦИЯ ИСТОРИЗМА В РОМАНЕ АЛЕКСЕЯ ИВАНОВА «СЕРДЦЕ ПАРМЫ»
Эволюция форм и методов художественного осмысления истории определяется не только новыми закономерностями художественного мышления, но и проникновением актуальных исторических и философских концепций в художественную литературу. Именно поэтому историческая проза в постоянно изменяющемся культурном пространстве рубежа XX–XXI вв. так заметно трансформировалась. Эта тенденция проявилась, прежде всего, в рамках постмодернистского исторического дискурса, а также в недавно возникшей исторической фантастике, однако и в произведениях, которые не относятся явно ни к одному из этих направлений, ясно прослеживаются черты новой поэтики, характерной для современной исторической прозы.
Одним из таких произведений можно назвать роман А. Иванова «Сердце Пармы» [1], выход которого стал заметным событием в литературной жизни России. Первые рецензии на него вышли еще до его публикации, а в последующие годы были написаны десятки отзывов, интересных прежде всего разностью мнений в оценке жанра этого произведения. Так А. Гаррос и А. Евдокимов сочли, что это «в лучшем смысле традиционный и консервативный роман... Вполне убедительный с исторической и бытовой точек зрения. С некоторым (не определяющим) элементом мистики» [2], а Л. Данилкин, напротив, оценил «Сердце Пармы» как «литературный курьез...исторический роман с элементами фэнтези» [3]. С. Кузнецов также определил этот роман как исторический, но отметил, что «Алексей Иванов рассказал о средневековом уральском мире так, как и рассказывают о неведомых мирах в книгах последователей Толкиена» [4].
Литературоведы рассматривают этот роман как оригинальное жанровое образование, не вполне укладывающееся в традиционные рамки исторической романистики [5]. Отмечено причудливое смешение несочетаемых, казалось бы, начал: «исторический, документально подтверждаемый материал, и собственно легендарный, в том числе фольклорно-мистический по своему происхождению, пласт повествования» [6]. Исходя из этих особенностей, Г.В. Чудинова утверждает, что А. Иванов написал «не исторический, а мифопоэтический роман, сочетающий в себе хроникальность и вымысел, подобно магическому реализму латиноамериканской литературы» [7].
В рамках заявленной темы представляется необходимым проанализировать жанровую природу этого произведения, опираясь на критерии исторического романа, при этом основное внимание следует уделить оценке роли и функции отмеченных исследователями мифологического и фантастического элементов.
Основными жанровыми признаками исторической прозы принято считать: тему, обращенную в прошлое; отдаленность изображаемой эпохи; историзм (определенная концепция истории как основа реконструкции прошлого); историчность (отражение исторических событий и лиц, реалий прошлого) и собственно историческую проблематику, то есть подчеркнутый интерес автора именно к данным историческим лицам и событиям [8].
По таким критериям, как отдаленность эпохи и историчность, роман вполне соответствует канонам исторического жанра: описанные события (два похода вогулов на Чердынь, гибель пермских князей Ермолая и Михаила, поход пермяков за Урал, взятие Чердыни московским войском) происходят с 1455 по
В отношении темы данного произведения и критики, и литературоведы придерживаются общего мнения: «"Сердце Пармы" есть пеплум про русскую колонизацию земель вокруг Перми при Василии Темном и Иване Третьем; местные русские князья, вогулы... пермяки, татары, новгородцы, московиты грабят, казнят, осаждают, вырезают друг друга в течение двадцати лет с диким средневековым остервенением» [9]; «про поглощение отчасти языческой, отчасти уже православной Перми Московским княжеством в XV в... Про походы, осады, раздоры, тайгу, страсть, месть, кровь, любовь, судьбу, ворожбу – и так далее» [10].
Проблематика романа более сложна. Первый, наиболее заметный ее уровень прямо вытекает из темы. Это очень актуальная для настоящего времени проблема государственно-национальная. Критик С. Кузнецов писал, что «Сердце Пармы» - это «роман про построение империи, про создание русских как большой нации, про ту цену, которую за это платили... чтобы стать Россией, Русь покорила и инкорпорировала в себя множество других народов – причем колонизация шла как любая другая колонизация: с уничтожением чужой культуры, насильственной христианизацией, сжиганием святынь и массовой резней» [11]. Ту же мысль высказывают А. Гаррос и А. Евдокимов: ««Сердце Пармы» – об имперском строительстве. О рождении имперской русской идеологии, о Москве – Третьем Риме, поглощающем и подчиняющем словом и мечом прекрасные и дикие окраинные территории... О собирании земель, о возникновении, выплавлении новой нации – не московитов и новгородцев, не пермяков и вогулов, а РУССКИХ...» [12]
Актуальность «имперской» проблематики объясняется прежде всего состоянием современной культуры. И. Кукулин, исследовавший социальные фобии в современном русском романе, отметил, что автор «задел «болевые точки» общества» и «его книги представляют описываемые события как метафору современности... осуществляют своего рода очную ставку эпох, позволяющую увидеть их сходство и несходство» [13].
Но А. Иванов изобразил не только поглощение Перми Москвой, его прежде всего интересует их духовное противостояние: в художественном мире А. Иванова христианство и язычество сопоставлены как равные силы, и этот философско-религиозный пласт идей в романе представляется более важным, чем описание этнических конфликтов. В «Сердце Пармы» за национально-религиозно-государственными проблемами скрывается экзистенциальная идея Судьбы, Рока, Предопределения, проблемы выбора и поиска пути: «в Чердыни формально разворачивается битва с вогулами, а по существу – это битва с судьбой и по воле судьбы», – полагает Г.М. Ребель [14].
Таким образом, проблематика романа «Сердце Пармы» не исчерпывается описанием реальных исторических конфликтов, ее метаистори- ческая составляющая представляется более значимой. Именно эта особенность содержания заставила автора обратиться к фантастике как более мощному средству создания художественной условности.
Определение жанровой принадлежности этого произведения требует оценки его историзма как основного жанрового критерия. Наиболее продуктивным в данном случае представляется анализ сюжетообразующих конфликтов как проявления сил, движущих ход событий, а также определение роли фантастического вымысла и принципов его взаимодействия с историческим домыслом.
Да, основные исторические события (крещение Перми, войны с вогулами и Москвой) представлены автором достоверно, в соответствии с историческими источниками. Основные сюжетообразующие конфликты между Москвой, Пермью и другими государствами, между Пермью и вогулами, а также борьба православия с язычеством объективно существовали. Однако на уровне фабулы эти конфликты решаются на личностном уровне, а вот историзм сюжетно значимых героев представляется спорным.
Главный герой здесь, безусловно, князь Михаил, человек, которого ведет по жизни некое мистическое предопределение. Он почти лишен нормальных человеческих слабостей и желаний, потому и поступки его, определяющие сюжет, слабо мотивированы с позиций обычной житейской логики: он женится на ведьмеламии, сам того не желая, идет в поход на вогулов и пленяет их князя Асыку, затем отпускает его, отказывается идти в поход на казанских татар, чем провоцирует разорение пермской земли московским войском. В своих поступках он руководствуется, как правило, внутренними порывами и смутными стремлениями, наибольшее влияние на него имеют вымышленный мистический герой Васька Калина, хумляльт – призванный на свершение некоей миссии и до тех пор бессмертный, – а также его жена – ламия Тиче.
Его основной антагонист – вогульский хакан Асыка тоже хумляльт, призванный пермскими богами на борьбу с христианами-русскими. Это герой не только вымышленный, но и совершенно демонический. Дело даже не в том, что он бессмертен – поражает уровень его амбиций, сверхчеловеческая мотивация. Желание противостоять христианской Руси, отстоять этническую и религиозную самобытность Пармы (притом что его народу, живущему за Уралом, непосредственно ничто не угрожает) далеко выходит за рамки нормальных притязаний мелкого языческого хакана – не случайно А. Иванов объяснил одержимость Асыки сугубо фантастическими средствами [15].
Стоит также обратить внимание на деятельность епископа Ионы – тоже одержимого, хотя здесь автор обошелся без лишней мистики, мотивировав его поступки исключительно религиозным пылом. Однако совершенное этим вполне историческим лицом также выходит за рамки логики и правдоподобия. Иона настолько проникся ненавистью к язычникам, что не ограничился разорением пермяцких святынь, но и сжег чердынскую крепость при приближении московского войска, чем способствовал успешному завоеванию Чердыни воеводой Пестрым.
В рамках ивановского нарратива отдельные события получают высшее метаисторическое значение значение, поэтому к ним уже неприменимы обычные критерии сюжетной логики. Особенно этот эффект заметен в фабульной линии князь Михаил – его жена Тиче. Ее отказ от крещения, уходы и возвращения, попытка спасти его, чтобы затем вновь предать, представляют собой уже не отношения мужчины и женщины, а борьбу человека с волей Пармы, олицетворением которой становится ламия Тиче. И ее гибель в горящей церкви (совершенно необязательная) становится символическим итогом этой борьбы, таким же, как и случайная (с фабульной точки зрения) гибель Михаила от руки хумляльта Асыки в финале романа.
Этот метаисторический мистический фактор работает не только в магистральном историческом сюжете (судьба князя Михаила и история становления Великопермского княжества), но и в его «боковых» линиях: судьба храмодела-хумляльта Калины, трагическая любовная история сотника Полюда, его жены Бисерки и ее возлюбленного, охотника Ветлана; есть также описание гибельного похода князя Васьки и другие значимые эпизоды. Во всех этих случаях мисти- ко-фантастическая логика событий играет даже большую роль, чем в основном сюжете: особенно в случае с Полюдом, когда банальный любовный треугольник разрастается буквально в космический катаклизм с бурями и смерчами (во время которого хумляльт Калина умудряется в одиночку поднять и водрузить крест на купол храма), а разрешается только романтической гибелью всех его участников – прямо на глазах у читателя бытовая драма становится легендой.
Таким образом, правильное (с исторической точки зрения) течение событий движут поступки как реально существовавших, так и вымышленных героев, при этом проклятие Сорни-Най (Золотой Бабы), роковые страсти и трагические случайности приобретают сюжетообразующий характер. Историю у А. Иванова направляет не политика и не экономика, а общая судьба народов, вследствие чего научный историзм романа представляется сомнительным – тот мистический и фантастический элемент, о котором единодушно упоминают все исследователи, играет в романе определяющую, отнюдь не декоративную, роль.
Метаисторический масштаб событий, мистическая мотивация проявляются почти во всех элементах фабулы. Накал страстей и эпическая мощь отдельных эпизодов напоминают уже не исторический, а скорее рыцарский роман или скандинавскую сагу: епископ Иона сжег крепость и позже сам погиб в огне в обнимку с идолом, пермяки режут своих крещеных Ионой детей, горят города и церкви, пленные вогулы казнят сами себя, здесь же жених перед казнью убивает невесту, а раненые, чтобы не отягощать выживших, добровольно прыгают под лед. Запредельная жестокость и великая жертвенность, любовь и предательство переполняют сюжет, задавая описанному бытию Пармы совершенно мифоэпический масштаб.
Однако следует отметить, что такая сверхчеловеческая мотивация свойственна далеко не всем героям. Некоторые из них – великий князь Иван, его воевода Федор Пестрый, татарский шибан Мансур, последний пермский епископ Филофей – руководствуются в своих решениях вполне предсказуемой корыстной логикой и стремлением к власти, то есть рядом с героями, которых ведет судьба, есть герои, ведомые общей логикой истории, поэтому их поступки, даже самые бесчеловечные, вполне объяснимы и закономерны с психологической точки зрения.
Критерием разграничения между ними становится принадлежность к пермской земле, к Парме – главной действующей силе в романе, так как и судьба, и боги всего лишь орудие ее. Эта идея выражена автором уже в третьей главе романа «Канская тамга»: «Судьба – это весть земли, боги – вести судьбы, люди – вести богов, земля – весть людей...» – говорит верховный шаман вогулов; «Наши боги рождены нашей судьбой, нашей землей...» – вторит ему хакан Асыка [16].
Таким образом, ведущим конфликтом в «Сердце Пармы» становится не борьба людей, княжеств или христианства и язычества, а противостояние Пармы натиску истории, которую несет ей весь остальной мир. Образ Пармы стал главным содержанием романа, намного более значимым, чем философские споры, построение империи, описание человеческих судеб, поскольку они в большинстве случаев только часть Пармы. Этот мифопоэтический образ властно подчиняет себе и сюжет, и все остальное содержание романа.
«В прозе А. Иванова геопоэтический образ Урала становится фундирующим основанием художественного мира. Наследуя черты уральской геопоэтики Б.Л. Пастернака и П.П. Бажова, А. Иванов максимально их интенсифицирует и космизирует. Геопоэтической доминантой Урала у него становится вектор хтонических подземных глубин, задающий серию устойчивых мотивов: «древнее», «мистическое», «потустороннее», «могучее», «хранящее сокровище», «рубежное». Этим мотивам подчиняется и описание реалий уральского ландшафта – рек, гор и пармы (леса)» – так характеризует эту черту ивановской поэтики А.С. Подлесных [17].
На создание образа Пармы нацелены все поэтические средства, использованные автором: пространные описания, специфический язык, вполне литературный, но переполненный многочисленными этнонимами, топонимами и финно- угорской лексикой [18], обильное включение фольклорного материала. Этой же цели служат сюжет и образы главных героев.
Метаисторическая сверхличная мотивация свойственна тем из героев, которые живут по закону Пармы. Предельным выражением этой тенденции становится хакан Асыка, а также ламии Айчель и Тиче. Принял закон Пармы и князь Михаил; не случайно московский дьяк Венец отмечает, что он «точно перелицевался из русича в пермяка: то же спокойствие, будто чуть тронулся умом, и тот же пермяцкий взгляд сквозь человека... и мыс лит-то князь небось тоже по-пермски... Было в нем что-то непостижимое» [19].
Кроме пермяков и вогулов, изначально являющихся частью этой земли, есть ряд героев, к ней не относящихся, но испытавших ее мощное духовное влияние, как, например, дьяк Венец: «Огромный, великий простор со всех сторон давил душу Венца, и от этого дьяку казалось, что все прочее сжимается, мельчает, теряет смысл... Здесь и сами люди жили в вечности: спокойные, молчаливые люди с непонятными глазами и древней кровью – они, словно бы слегка прижмурясь на свет, выходили из мрака в звездное свечение и, постояв немного, так же молча уходили во мрак» [21].
Венец, как и епископ Иона, не принял правды Пармы, однако приняли ее воевода Нелидов и московский ратник Вольга. В итоге Нелидов повернул свое войско назад с полпути, и автор отметил его последующее духовное преображение, а Вольга стал частью этого мира и погиб, защищая Чердынь от набега вогулов. В Парме даже скудельники (грабители могил) становятся фигурами романтическими: «Золото – так... Не оно манит. Тайна манит, понимаешь? Охота за грань времен заглянуть. Как жили люди? Зачем? В кого верили? Какие обряды, творили? Почему исчезли с земли? Может, оттого и щадят меня демоны, что я не за кладами рыщу, а за истиной?..» – рассуждает скудельник Лукьян Убойца [22].
В Парме иначе и живут, и умирают – ярко, трагически, в огне, в бою, жертвуя собой или принесенные в жертву. И опять нельзя не отметить разницу с Москвой, где казнь Исура и Бурмота описывается сухо, торопливо, совершенно не по-ивановски: «Телеги отъехали, и Михаил увидел Исура с Бурмотом. Их посадили на колья. Колья торчали меж растопыренных голых ног, и по ним текла кровь. Бурмот был мертв: его проткнули косо и порвали сердце. Он обвис на колу, уронил голову. Исур был жив и медленно извивался, как раздавленная гусеница, дергался, скреб ногами землю, катал по плечам голову с окровавленным ртом – он откусил себе язык. Люди уходили прочь от казненных так, словно ничего не случилось; они пересмеивались, поправляли шапки. Маленькая дворовая собачка стояла напротив Бурмота, открыв улыбающуюся пасть, и крутила хвостом» [23].
Разность подходов в изображении Пармы и остального мира бросается в глаза при сравнении двух стоящих рядом эпизодов: описания поездки князя Михаила к татарам в Афкуль и его визита в село Бондюг, где он встретил Тиче. В первом случае автор дает сухой рассказ, с упором на бытовые детали, во втором – эмоциональное подробное описание природы, образа жизни и обрядов. То же самое можно сказать, сравнивая описания жизни Михаила в плену и его возвращения из плена.
Если в образе Пармы ведущими стали мотивы «древнее», «мистическое», «хранящее сокровище», «рубежное», причем рубежное положение она занимает не только между Русью и Востоком Сибири, но и между небом и недрами, где спит чудовищный Ящер, то Москва скорее характеризуется определениями «большая» и «хищная». Очевидно, что этой мистической, хтонической вертикали в хронотопе Москвы нет. Она представлена как место обитания, заполненное домами, церквями, амбарами, заборами и прочим – то есть просто как пространство, главной характеристикой которого является размер.
Московскую идеологию ясно и недвусмысленно выразил Великий князь Иван: «Господь наш избрал нашу землю и наш народ... Во всем мире мы теперь главная твердыня праведной веры. И потому Русь должна быть великой державой... Я хочу всю Русь перетрясти... чтобы по всем нашим землям от Смоленска до Чердыни не было чердынцев, тверяков, московитов, не было чудинов, литвинов, русинов, а все были русские! ...Руси для величия единство нужно! ...мне потомки наши поклонятся» [24]. Планам Ивана нельзя отказать ни в величии, ни в исторической прогрессивности (похожие вынашивал отец Михаила – князь Ермолай), однако, несмотря на упоминание о Божьей воле, они преследуют конкретно-исторические, отнюдь не религиозные цели.
И совершенно другие проблемы волнуют хакана Асыку, который внешнюю угрозу со стороны Новгорода и Казани оценивает довольно-таки пренебрежительно – «можно мириться с набегами врагов... Мечи мы сможем отбить» – зато очень озабочен проблемой сохранения единства человека с землей, богами и судьбой, которое он видит главным условием выживания: «Русы не принесут нам другого бога... они просто уничтожат всех богов, и будет пустота! Они бренны, и все, что они сотворят, рано или поздно погибнет, и земля их погибнет тоже! Я не хочу, чтобы наша земля стала их землей и погибла вместе с ними!» [25]
Следует признать, что в данном случае имеет место не столкновение политических и экономических интересов, а конфликт мировоззрений, образов жизни. Создается впечатление, что пермякам, живущим в доисторическом мифологическом мире, ни защита Москвы (объективно необходимая), ни государственное величие, ни даже возможное экономическое процветание совершенно не нужны. Именно поэтому большинство критиков оценивают экспансию московской Руси не как защиту и объединение, а как захват и поглощение.
Те, кто сравнивал А. Иванова с Р.Р. Толкиеном, были во многом правы: мир Пармы по своим характеристикам более близок к Средиземью, чем к Руси XV в. Эта земля переполнена нежитью и идолами, ведьмами и оборотнями, мифами и преданиями. Кроме того, Парма – скудная северная земля, где своего хлеба не сеют, – предстает у Иванова еще и землей сказочно богатой: пермяки приносят в жертву своим богам не только животных и людей, но и золото в огромных количествах, золотом же наполнены могильные курганы, пермские князьцы кроют свои жилища восточными коврами. В итоге пермский край выглядит и сытым, и обильным, хотя источников этого богатства А. Иванов не называет.
Те из рецензентов, что оценивают этот роман как «вполне убедительный с исторической и бытовой точек зрения» [26] или утверждают, что «Иванов дотошно воспроизвел словами ушедшую фактуру (особенности архитектуры, предметы домашней утвари, воинские доспехи)» [27], не совсем правы: А. Иванов воспроизвел фактуру именно словами, причем слова эти чаще всего элементарно непонятны, а вот реального описания хозяйства и быта, характеристики экономики здесь все же нет.
В итоге Алексей Иванов создал мифопоэтический образ Пармы, властно подчиняющий себе и сюжет, и систему персонажей, что делает роман на редкость эмоционально и эстетически насыщенным, но все же не историческим, а мифопоэтическим, так как его художественный метод совершенно не соответствует сложившейся модели исторического романа, даже если взять за образец не романы Д. Балашова, а «Русь изначальную» его однофамильца Валентина Иванова. Описания Пармы и весь строй романа в целом скорее вызывает ассоциации с историософскими романами Д.С. Мережковского.
Идейно-философская ценность «Сердца Пармы», особенно его трактовка христианства и язычества, достаточно спорная, однако в рамках заявленной темы больший интерес представляет ответ на другой вопрос: является ли роман А. Иванова принципиально новым жанровым образованием или он все же укладывается в общую традицию исторической романистики?
Наиболее характерными чертами ивановской поэтики стали активное использование фантастики и мистики, тотальная мифопоэтизация художественного мира и преобладание экзистенциальной национально-религиозной проблематики. Кроме того, большое место занимают специфический язык, фольклорные мотивы, а также приемы исторической беллетристики (любовная интрига, элементы боевика и детектива).
Совершенно оригинальным такой метод назвать нельзя: изучение истории жанра убеждает в том, что А. Иванов скорее продолжает традицию, сложившуюся еще в первой половине XIX в.: «Историческая литература XIX в. начиналась с выражения неких вневременных (национальных, политических или нравственных) доктрин. История сводилась к утверждению той или иной тенденции. Изображение исторических событий оставалось по существу предлогом для выражения внешней по отношению к ним идеи – национальной, социальной или «нравственной»», – писал А. Ю. Сорочан [28].
Черты художественного метода, использованного А. Ивановым, сформировались еще в 1830-х гг. В частности, романы М. Загоскина и Н. Полевого посвящены соотнесению времен на основе наци- онально-религиозной идеи [29]. Произведения А. Вельтмана характеризуются как фольклорноисторические, построенные на основе фольклорно-мифологического материала [30]. Документальная основа в сочетании с национальным колоритом, занимательно изложенные в рамках религиозно-этической концепции, стали характерной чертой историко-романтических романов Ф. Булгарина [31]. При этом некоторые авторы (Ф. Булгарин и А. Вельтман в особенности) активно использовали не только фольклорные образы, но и фантастические элементы в сюжете. Общей эстетической тенденцией русской исторической прозы первой половины XIX в. стали сочетание романтического пафоса со стремлением к реалистической объективности и попытка добиться органического слияния фольклорной поэтики с общим духом изображаемой эпохи [32].
Столкновение двух равнозначных идей (в данном случае – объективной логики исторического процесса и утверждение этнорелигиозной самоценности народов) было характерно для историософских романов Д. С. Мережковского, по построившего свои произведения на антитезах христианства и язычества, а также «нового христианства» и «старой церкви». С художественной манерой Д. С. Мережковского А. Иванова роднят и широкое использование мистики, преобладание мифопоэтического образа над исторической фактурой, пристрастие к пространным эмоционально нагруженным описаниям. Однако отсутствие подлинно самобытной историософской концепции в романе «Сердце Пармы» все же не позволяет отнести его к числу историсофских романов.
Вместе с тем искать истоки ивановской поэтики исключительно в прошлом было бы неверным, так как мифопоэтический роман «Сердце Пармы» вполне укладывается и в общую тенденцию развития современной литературы, для которой вполне характерно и стремление к тотальной мифологизации мира [33], и использование сказочного и фантастического [34], а также ирреального и условного элемента в рамках реалистического повествования [35]. Языковая специфика романа А. Иванова также вполне соответствует лингвистическим традициям постмодернизма [36].
Созданный на переломе эпох роман А. Иванова «Сердце Пармы» стал очередным шагом в эволюции русской исторической прозы, где актуальные тенденции развития современной литературы побудили автора сознательно или невольно возродить черты поэтики, свойственной первым русским историческим романам.
_______________
[1] Роман был опубликован в
[2] Гаррос А., Евдокимов А. Одинокий голос крови // Эксперт. 15 сент. 2003. URL: http://www.arkada- ivanov.ru/ru/books_reviews/serdceODINOKIJJ GOLOSKROVI/
[3] Данилкин А. Диагностика Пармы // Журнал «Афиша» (г. Москва). 31 марта. 2003. URL: http:// WWW. afisha.ru/book/453/ review/147498/
[4] Кузнецов С. Кровь империи и печень врага // Старое и новое. Вып. 9. 8 мая. 2003. URL: http://old. russ.ru/krug/ 20030508_sk.html
[5] Беляков С. Географ и его боги // Вопросы литературы. 2010. № 2. С. 8-22. URL: http:// magazines.russ.ru/voplit/ 2010/ 2/be2.html
[6] Ребель Г.М. «Пермское колдовство», или Роман о Парме Алексея Иванова. URL: http://www. arkada-ivanov.ru/ru/meth_learn/koldovstvo/
[7] Чудинова Г.В. Интерпретация мисссионерской деятельности подвижников православия в романе
[8] Алексея Иванова «Чердынь – княгиня гор». URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/methlearn/interpritazija/
[9] Кормилов С.И. Современный словарь-справочник по литературе. М.; ACT, 1999. С. 209.
[10] Данилкин А. Указ. соч.
[11] Гаррос А., Евдокимов А. Сердце империи и вес воздуха // Газета «Час» (г. Рига). 29 августа. 2003. URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/ books_reviews/ serdce/ SERDCEIMPERIIIVESVOZ/
[12] Кузнецов С. Указ. соч.
[13] Гаррос А., Евдокимов А. Сердце империи и вес воздуха.
[14] Кукулин И. Героизация выживания // НЛО. 2007. № 86. С. 302–330.
[15] Ребель Г.М. Указ. соч.
[16] Когда-то еще в начале XV в. Асыка поменял свою тамгу наследника на серебряный крест своего побратима Васьки Калины, который получил его от святого Стефана Пермского вместе с обетом захватить Золотую Бабу, главного идола пермяков. Лишившись добровольно тамги наследника, Асыка был вынужден убить своего отца, чтобы самому стать хака- ном, после чего посвятил себя Сорни-Най (Золотой Бабе, Вагийорме) и стал ее бессмертным хранителем и защитником языческих богов.
[17] Иванов А. Сердце Пармы, или Чердынь – княгиня гор. URL: http://lib.rus.ec/b/207349/read#t4
[18] Подлесных А.С. Геопоэтика Алексея Иванова в контексте прозы об Урале: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2008.
[19] Ребель Г.М. Указ. соч.; Кронгауз М.А. Эффект Хонтуя // Новый мир. 2004. № 5. С. 160–165;
[20] Иванов А. Указ. соч.
[21] Там же. C. 8.
[21] Там же. С. 20.
[22] Там же. С. 29.
[23] Там же. С. 29.
[24] Там же. С. 29.
[25] Там же. С. 4.
[26] Гаррос А., Евдокимов А. Одинокий голос крови.
[27] Кузьминский. Б. Алексей Иванов. «Чердынь – княгиня гор» // Политбюро. Февраль. 2003. URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/books_reviews/serdce/ ALEKSEJJIVANOV.CHERD/
[28] Сорочан А.Ю. Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Тверь, 2008. С. 7.
[29] Линьков В.Д. Типы русского исторического романа 20–30-х годов XIX века: Lис. ... канд. филол. наук. Горно-Алтайск, 2001. С. 157–58.
[30] Скачкова О. А. Художественное своеобразие фольклорно-исторических романов А. Ф. Вельтмана («Кощей Бессмертный» и «Светославич, вражий питомец»): Fвтореф. ... канд. филол. наук. Самара, 2004. С. 1–2.
[31] Федорова Ж.В. Историческая проза Ф.В. Булгарина. Жанровое своеобразие: lис. ... канд. филол. наук, Казань, 2002. С. 181–83.
[32] Христолюбова О.В. Русская историческая проза 40–50-х годов XIX века: проблема стилевой эволюции: Fвтореф. ... канд. филол. наук. Саратов, 1997. С. 7–11.
[33] Хализев В.Е. Мифология XIX-XX веков в литературе // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2002. № 3. С. 7–21.
[34] Пхасарьян Н.Т. Реальность – текст – литература – реализм: динамика и взаимодействие // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2006. № 2. С. 66–76.
[35] Большакова А.Ю. Встреча модернизма и реализма в современной руcской прозе // Мир России в зеркале новейшей художественной литературы: сб. науч. тр. / Сост. А. И. Ванюков. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2004. С. 151–57.
[36] Кронгауз М. А. Указ. соч. С. 160–165.
Лобин А.М.
Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2012. Т. 1. № 2. С. 119–125.