продюсерский центр
ИЮЛЬ

+7 (912) 58 25 460

1snowball@mail.ru

Instagram

ЭВОЛЮЦИЯ ИСТОРИЗМА В РОМАНЕ АЛЕКСЕЯ ИВАНОВА «СЕРДЦЕ ПАРМЫ»

Эволюция форм и методов художественного осмысления истории определяется не только но­выми закономерностями художественного мыш­ления, но и проникновением актуальных истори­ческих и философских концепций в художествен­ную литературу. Именно поэтому историческая проза в постоянно изменяющемся культурном пространстве рубежа XX–XXI вв. так заметно трансформировалась. Эта тенденция проявилась, прежде всего, в рамках постмодернистского ис­торического дискурса, а также в недавно воз­никшей исторической фантастике, однако и в произведениях, которые не относятся явно ни к одному из этих направлений, ясно прослежива­ются черты новой поэтики, характерной для со­временной исторической прозы.

Одним из таких произведений можно назвать роман А. Иванова «Сердце Пармы» [1], выход которого стал заметным событием в литератур­ной жизни России. Первые рецензии на него вышли еще до его публикации, а в последующие годы были написаны десятки отзывов, интерес­ных прежде всего разностью мнений в оценке жанра этого произведения. Так А. Гаррос и А. Ев­докимов сочли, что это «в лучшем смысле тради­ционный и консервативный роман... Вполне убедительный с исторической и бытовой точек зре­ния. С некоторым (не определяющим) элементом мистики» [2], а Л. Данилкин, напротив, оценил «Сердце Пармы» как «литературный курьез...исторический роман с элементами фэнтези» [3]. С. Кузнецов также определил этот роман как исторический, но отметил, что «Алексей Иванов рассказал о средневековом уральском мире так, как и рассказывают о неведомых мирах в книгах последователей Толкиена» [4].

Литературоведы рассматривают этот роман как оригинальное жанровое образование, не впол­не укладывающееся в традиционные рамки исто­рической романистики [5]. Отмечено причудли­вое смешение несочетаемых, казалось бы, начал: «исторический, документально подтверждаемый материал, и собственно легендарный, в том чис­ле фольклорно-мистический по своему происхож­дению, пласт повествования» [6]. Исходя из этих особенностей, Г.В. Чудинова утверждает, что А. Иванов написал «не исторический, а мифопо­этический роман, сочетающий в себе хроникальность и вымысел, подобно магическому реализ­му латиноамериканской литературы» [7].

В рамках заявленной темы представляется необходимым проанализировать жанровую при­роду этого произведения, опираясь на критерии исторического романа, при этом основное вни­мание следует уделить оценке роли и функции отмеченных исследователями мифологического и фантастического элементов.

Основными жанровыми признаками истори­ческой прозы принято считать: тему, обращен­ную в прошлое; отдаленность изображаемой эпо­хи; историзм (определенная концепция истории как основа реконструкции прошлого); историч­ность (отражение исторических событий и лиц, реалий прошлого) и собственно историческую проблематику, то есть подчеркнутый интерес автора именно к данным историческим лицам и событиям [8].

По таким критериям, как отдаленность эпохи и историчность, роман вполне соответствует ка­нонам исторического жанра: описанные события (два похода вогулов на Чердынь, гибель пермс­ких князей Ермолая и Михаила, поход пермяков за Урал, взятие Чердыни московским войском) происходят с 1455 по 1481 г. на обширных тер­риториях Верхнекамья и описаны в летописи. В числе героев романа – Великий князь Иван III, князь Михаил Великопермский и его сын Мат­вей, московский воевода Федор Пестрый, епис­копы Питирим и Иона. Представленное автором описание бытовых реалий и культуры описывае­мого периода выглядят достаточно убедительно.

В отношении темы данного произведения и критики, и литературоведы придерживаются об­щего мнения: «"Сердце Пармы" есть пеплум про русскую колонизацию земель вокруг Перми при Василии Темном и Иване Третьем; местные рус­ские князья, вогулы... пермяки, татары, новго­родцы, московиты грабят, казнят, осаждают, вырезают друг друга в течение двадцати лет с диким средневековым остервенением» [9]; «про поглощение отчасти языческой, отчасти уже пра­вославной Перми Московским княжеством в XV в... Про походы, осады, раздоры, тайгу, страсть, месть, кровь, любовь, судьбу, ворожбу – и так далее» [10].

Проблематика романа более сложна. Первый, наиболее заметный ее уровень прямо вытекает из темы. Это очень актуальная для настоящего времени проблема государственно-национальная. Критик С. Кузнецов писал, что «Сердце Пармы» - это «роман про построение империи, про созда­ние русских как большой нации, про ту цену, которую за это платили... чтобы стать Россией, Русь покорила и инкорпорировала в себя мно­жество других народов – причем колонизация шла как любая другая колонизация: с уничтоже­нием чужой культуры, насильственной христиа­низацией, сжиганием святынь и массовой рез­ней» [11]. Ту же мысль высказывают А. Гаррос и А. Евдокимов: ««Сердце Пармы» – об имперском строительстве. О рождении имперской русской идеологии, о Москве – Третьем Риме, поглоща­ющем и подчиняющем словом и мечом прекрас­ные и дикие окраинные территории... О собира­нии земель, о возникновении, выплавлении но­вой нации – не московитов и новгородцев, не пермяков и вогулов, а РУССКИХ...» [12]

Актуальность «имперской» проблематики объясняется прежде всего состоянием современ­ной культуры. И. Кукулин, исследовавший соци­альные фобии в современном русском романе, отметил, что автор «задел «болевые точки» обще­ства» и «его книги представляют описываемые события как метафору современности... осуществ­ляют своего рода очную ставку эпох, позволяю­щую увидеть их сходство и несходство» [13].

Но А. Иванов изобразил не только поглоще­ние Перми Москвой, его прежде всего интересу­ет их духовное противостояние: в художествен­ном мире А. Иванова христианство и язычество сопоставлены как равные силы, и этот философ­ско-религиозный пласт идей в романе представ­ляется более важным, чем описание этнических конфликтов. В «Сердце Пармы» за националь­но-религиозно-государственными проблемами скрывается экзистенциальная идея Судьбы, Рока, Предопределения, проблемы выбора и поиска пути: «в Чердыни формально разворачивается битва с вогулами, а по существу – это битва с судьбой и по воле судьбы», – полагает Г.М. Ребель [14].

Таким образом, проблематика романа «Серд­це Пармы» не исчерпывается описанием реаль­ных исторических конфликтов, ее метаистори- ческая составляющая представляется более зна­чимой. Именно эта особенность содержания за­ставила автора обратиться к фантастике как бо­лее мощному средству создания художественной условности.

Определение жанровой принадлежности это­го произведения требует оценки его историзма как основного жанрового критерия. Наиболее продуктивным в данном случае представляется анализ сюжетообразующих конфликтов как проявления сил, движущих ход событий, а также определение роли фантастического вымысла и принципов его взаимодействия с историческим домыслом.

Да, основные исторические события (креще­ние Перми, войны с вогулами и Москвой) пред­ставлены автором достоверно, в соответствии с историческими источниками. Основные сюжето­образующие конфликты между Москвой, Пер­мью и другими государствами, между Пермью и вогулами, а также борьба православия с языче­ством объективно существовали. Однако на уров­не фабулы эти конфликты решаются на личнос­тном уровне, а вот историзм сюжетно значимых героев представляется спорным.

Главный герой здесь, безусловно, князь Ми­хаил, человек, которого ведет по жизни некое мистическое предопределение. Он почти лишен нормальных человеческих слабостей и желаний, потому и поступки его, определяющие сюжет, слабо мотивированы с позиций обычной житей­ской логики: он женится на ведьмеламии, сам того не желая, идет в поход на вогулов и пленя­ет их князя Асыку, затем отпускает его, отказы­вается идти в поход на казанских татар, чем про­воцирует разорение пермской земли московским войском. В своих поступках он руководствуется, как правило, внутренними порывами и смутными стремлениями, наибольшее влияние на него име­ют вымышленный мистический герой Васька Ка­лина, хумляльт – призванный на свершение не­коей миссии и до тех пор бессмертный, – а так­же его жена – ламия Тиче.

Его основной антагонист – вогульский хакан Асыка тоже хумляльт, призванный пермскими богами на борьбу с христианами-русскими. Это герой не только вымышленный, но и совершенно демонический. Дело даже не в том, что он бес­смертен – поражает уровень его амбиций, сверх­человеческая мотивация. Желание противостоять христианской Руси, отстоять этническую и рели­гиозную самобытность Пармы (притом что его народу, живущему за Уралом, непосредственно ничто не угрожает) далеко выходит за рамки нор­мальных притязаний мелкого языческого хакана – не случайно А. Иванов объяснил одержимость Асыки сугубо фантастическими средствами [15].

Стоит также обратить внимание на деятель­ность епископа Ионы – тоже одержимого, хотя здесь автор обошелся без лишней мистики, мо­тивировав его поступки исключительно религи­озным пылом. Однако совершенное этим вполне историческим лицом также выходит за рамки логики и правдоподобия. Иона настолько про­никся ненавистью к язычникам, что не ограни­чился разорением пермяцких святынь, но и сжег чердынскую крепость при приближении москов­ского войска, чем способствовал успешному за­воеванию Чердыни воеводой Пестрым.

В рамках ивановского нарратива отдельные события получают высшее метаисторическое зна­чение зна­чение, поэтому к ним уже неприменимы обыч­ные критерии сюжетной логики. Особенно этот эффект заметен в фабульной линии князь Миха­ил – его жена Тиче. Ее отказ от крещения, ухо­ды и возвращения, попытка спасти его, чтобы затем вновь предать, представляют собой уже не отношения мужчины и женщины, а борьбу чело­века с волей Пармы, олицетворением которой становится ламия Тиче. И ее гибель в горящей церкви (совершенно необязательная) становится символическим итогом этой борьбы, таким же, как и случайная (с фабульной точки зрения) ги­бель Михаила от руки хумляльта Асыки в фина­ле романа.

Этот метаисторический мистический фактор работает не только в магистральном историчес­ком сюжете (судьба князя Михаила и история становления Великопермского княжества), но и в его «боковых» линиях: судьба храмодела-хумляльта Калины, трагическая любовная история сотника Полюда, его жены Бисерки и ее воз­любленного, охотника Ветлана; есть также опи­сание гибельного похода князя Васьки и другие значимые эпизоды. Во всех этих случаях мисти- ко-фантастическая логика событий играет даже большую роль, чем в основном сюжете: особен­но в случае с Полюдом, когда банальный любов­ный треугольник разрастается буквально в кос­мический катаклизм с бурями и смерчами (во время которого хумляльт Калина умудряется в одиночку поднять и водрузить крест на купол храма), а разрешается только романтической ги­белью всех его участников – прямо на глазах у читателя бытовая драма становится легендой.

Таким образом, правильное (с исторической точки зрения) течение событий движут поступки как реально существовавших, так и вымышлен­ных героев, при этом проклятие Сорни-Най (Зо­лотой Бабы), роковые страсти и трагические случайности приобретают сюжетообразующий харак­тер. Историю у А. Иванова направляет не поли­тика и не экономика, а общая судьба народов, вследствие чего научный историзм романа пред­ставляется сомнительным – тот мистический и фантастический элемент, о котором единодушно упоминают все исследователи, играет в романе определяющую, отнюдь не декоративную, роль.

Метаисторический масштаб событий, мисти­ческая мотивация проявляются почти во всех элементах фабулы. Накал страстей и эпическая мощь отдельных эпизодов напоминают уже не исторический, а скорее рыцарский роман или скандинавскую сагу: епископ Иона сжег крепость и позже сам погиб в огне в обнимку с идолом, пермяки режут своих крещеных Ионой детей, горят города и церкви, пленные вогулы казнят сами себя, здесь же жених перед казнью убивает невесту, а раненые, чтобы не отягощать выжив­ших, добровольно прыгают под лед. Запредель­ная жестокость и великая жертвенность, любовь и предательство переполняют сюжет, задавая описанному бытию Пармы совершенно мифоэпический масштаб.

Однако следует отметить, что такая сверхче­ловеческая мотивация свойственна далеко не всем героям. Некоторые из них –  великий князь Иван, его воевода Федор Пестрый, татарский шибан Мансур, последний пермский епископ Филофей –  руководствуются в своих решениях вполне пред­сказуемой корыстной логикой и стремлением к власти, то есть рядом с героями, которых ведет судьба, есть герои, ведомые общей логикой ис­тории, поэтому их поступки, даже самые бесче­ловечные, вполне объяснимы и закономерны с психологической точки зрения.

Критерием разграничения между ними стано­вится принадлежность к пермской земле, к Пар­ме –  главной действующей силе в романе, так как и судьба, и боги всего лишь орудие ее. Эта идея выражена автором уже в третьей главе романа «Канская тамга»: «Судьба это весть зем­ли, боги вести судьбы, людивести богов, земля весть людей...» говорит верховный шаман вогулов; «Наши боги рождены нашей судь­бой, нашей землей...» – вторит ему хакан Асыка [16].

Таким образом, ведущим конфликтом в «Сер­дце Пармы» становится не борьба людей, кня­жеств или христианства и язычества, а противо­стояние Пармы натиску истории, которую несет ей весь остальной мир. Образ Пармы стал главным содержанием романа, намного более значи­мым, чем философские споры, построение импе­рии, описание человеческих судеб, поскольку они в большинстве случаев только часть Пармы. Этот мифопоэтический образ властно подчиняет себе и сюжет, и все остальное содержание романа.

«В прозе А. Иванова геопоэтический образ Урала становится фундирующим основанием ху­дожественного мира. Наследуя черты уральской геопоэтики Б.Л. Пастернака и П.П. Бажова, А. Иванов максимально их интенсифицирует и космизирует. Геопоэтической доминантой Урала у него становится вектор хтонических подзем­ных глубин, задающий серию устойчивых мотивов: «древнее», «мистическое», «потустороннее», «могучее», «хранящее сокровище», «рубежное». Этим мотивам подчиняется и описание реалий уральского ландшафта – рек, гор и пармы (ле­са)» – так характеризует эту черту ивановской поэтики А.С. Подлесных [17].

На создание образа Пармы нацелены все по­этические средства, использованные автором: пространные описания, специфический язык, вполне литературный, но переполненный много­численными этнонимами, топонимами и финно- угорской лексикой [18], обильное включение фольклорного материала. Этой же цели служат сюжет и образы главных героев.

Метаисторическая сверхличная мотивация свойственна тем из героев, которые живут по закону Пармы. Предельным выражением этой тенденции становится хакан Асыка, а также ламии Айчель и Тиче. Принял закон Пармы и князь Михаил; не случайно московский дьяк Венец отмечает, что он «точно перелицевался из русича в пермяка: то же спокойствие, буд­то чуть тронулся умом, и тот же пермяцкий взгляд сквозь человека... и мыс лит-то князь небось тоже по-пермски... Было в нем что-то непостижимое» [19].

Кроме пермяков и вогулов, изначально явля­ющихся частью этой земли, есть ряд героев, к ней не относящихся, но испытавших ее мощное духовное влияние, как, например, дьяк Венец: «Огромный, великий простор со всех сторон давил душу Венца, и от этого дьяку казалось, что все прочее сжимается, мельчает, теряет смысл... Здесь и сами люди жили в вечности: спокойные, молчаливые люди с непонятными глазами и древней кровью – они, словно бы слег­ка прижмурясь на свет, выходили из мрака в звездное свечение и, постояв немного, так же молча уходили во мрак» [21].

Венец, как и епископ Иона, не принял правды Пармы, однако приняли ее воевода Нелидов и московский ратник Вольга. В итоге Нелидов по­вернул свое войско назад с полпути, и автор от­метил его последующее духовное преображение, а Вольга стал частью этого мира и погиб, защи­щая Чердынь от набега вогулов. В Парме даже скудельники (грабители могил) становятся фи­гурами романтическими: «Золото – так... Не оно манит. Тайна манит, понимаешь? Охота за грань времен заглянуть. Как жили люди? Зачем? В кого верили? Какие обряды, творили? Почему исчезли с земли? Может, оттого и щадят меня демо­ны, что я не за кладами рыщу, а за истиной?..» – рассуждает скудельник Лукьян Убойца [22].

В Парме иначе и живут, и умирают – ярко, трагически, в огне, в бою, жертвуя собой или принесенные в жертву. И опять нельзя не отме­тить разницу с Москвой, где казнь Исура и Бурмота описывается сухо, торопливо, совершенно не по-ивановски: «Телеги отъехали, и Михаил увидел Исура с Бурмотом. Их посадили на ко­лья. Колья торчали меж растопыренных голых ног, и по ним текла кровь. Бурмот был мертв: его проткнули косо и порвали сердце. Он обвис на колу, уронил голову. Исур был жив и медлен­но извивался, как раздавленная гусеница, дергал­ся, скреб ногами землю, катал по плечам голову с окровавленным ртом он откусил себе язык. Люди уходили прочь от казненных так, словно ничего не случилось; они пересмеивались, поправ­ляли шапки. Маленькая дворовая собачка сто­яла напротив Бурмота, открыв улыбающуюся пасть, и крутила хвостом» [23].

Разность подходов в изображении Пармы и остального мира бросается в глаза при сравне­нии двух стоящих рядом эпизодов: описания по­ездки князя Михаила к татарам в Афкуль и его визита в село Бондюг, где он встретил Тиче. В первом случае автор дает сухой рассказ, с упо­ром на бытовые детали, во втором –  эмоциональ­ное подробное описание природы, образа жизни и обрядов. То же самое можно сказать, сравни­вая описания жизни Михаила в плену и его воз­вращения из плена.

Если в образе Пармы ведущими стали мотивы «древнее», «мистическое», «хранящее сокрови­ще», «рубежное», причем рубежное положение она занимает не только между Русью и Восто­ком Сибири, но и между небом и недрами, где спит чудовищный Ящер, то Москва скорее ха­рактеризуется определениями «большая» и «хищ­ная». Очевидно, что этой мистической, хтонической вертикали в хронотопе Москвы нет. Она представлена как место обитания, заполненное домами, церквями, амбарами, заборами и про­чим – то есть просто как пространство, главной характеристикой которого является размер.

Московскую идеологию ясно и недвусмыслен­но выразил Великий князь Иван: «Господь наш избрал нашу землю и наш народ... Во всем мире мы теперь главная твердыня праведной веры. И потому Русь должна быть великой державой... Я хочу всю Русь перетрясти... чтобы по всем нашим землям от Смоленска до Чердыни не было чердынцев, тверяков, московитов, не было чудинов, литвинов, русинов, а все были русские! ...Руси для величия единство нужно! ...мне по­томки наши поклонятся» [24]. Планам Ивана нельзя отказать ни в величии, ни в исторической прогрессивности (похожие вынашивал отец Ми­хаила – князь Ермолай), однако, несмотря на упоминание о Божьей воле, они преследуют кон­кретно-исторические, отнюдь не религиозные цели.

И совершенно другие проблемы волнуют хакана Асыку, который внешнюю угрозу со сторон­ы Новгорода и Казани оценивает довольно-таки пренебрежительно – «можно мириться с набе­гами врагов... Мечи мы сможем отбить» – зато очень озабочен проблемой сохранения единства человека с землей, богами и судьбой, которое он видит главным условием выживания: «Русы не принесут нам другого бога... они просто унич­тожат всех богов, и будет пустота! Они бренны, и все, что они сотворят, рано или поздно погибнет, и земля их погибнет тоже! Я не хочу, чтобы наша земля стала их землей и погибла вместе с ними!» [25]

Следует признать, что в данном случае имеет место не столкновение политических и экономи­ческих интересов, а конфликт мировоззрений, образов жизни. Создается впечатление, что пер­мякам, живущим в доисторическом мифологичес­ком мире, ни защита Москвы (объективно необ­ходимая), ни государственное величие, ни даже возможное экономическое процветание совершен­но не нужны. Именно поэтому большинство кри­тиков оценивают экспансию московской Руси не как защиту и объединение, а как захват и погло­щение.

Те, кто сравнивал А. Иванова с Р.Р. Толкиеном, были во многом правы: мир Пармы по сво­им характеристикам более близок к Средиземью, чем к Руси XV в. Эта земля переполнена нежи­тью и идолами, ведьмами и оборотнями, мифами и преданиями. Кроме того, Парма – скудная се­верная земля, где своего хлеба не сеют, – пред­стает у Иванова еще и землей сказочно богатой: пермяки приносят в жертву своим богам не только животных и людей, но и золото в огромных ко­личествах, золотом же наполнены могильные курганы, пермские князьцы кроют свои жилища восточными коврами. В итоге пермский край выг­лядит и сытым, и обильным, хотя источников этого богатства А. Иванов не называет.

Те из рецензентов, что оценивают этот роман как «вполне убедительный с исторической и бы­товой точек зрения» [26] или утверждают, что «Иванов дотошно воспроизвел словами ушедшую фактуру (особенности архитектуры, предметы домашней утвари, воинские доспехи)» [27], не совсем правы: А. Иванов воспроизвел фактуру именно словами, причем слова эти чаще всего элементарно непонятны, а вот реального описа­ния хозяйства и быта, характеристики экономики здесь все же нет.

В итоге Алексей Иванов создал мифопоэти­ческий образ Пармы, властно подчиняющий себе и сюжет, и систему персонажей, что делает ро­ман на редкость эмоционально и эстетически насыщенным, но все же не историческим, а мифопоэтическим, так как его художественный метод совершенно не соответствует сложившей­ся модели исторического романа, даже если взять за образец не романы Д. Балашова, а «Русь из­начальную» его однофамильца Валентина Ива­нова. Описания Пармы и весь строй романа в целом скорее вызывает ассоциации с историо­софскими романами Д.С. Мережковского.

Идейно-философская ценность «Сердца Пар­мы», особенно его трактовка христианства и язы­чества, достаточно спорная, однако в рамках за­явленной темы больший интерес представляет ответ на другой вопрос: является ли роман А. Иванова принципиально новым жанровым образова­нием или он все же укладывается в общую тра­дицию исторической романистики?

Наиболее характерными чертами ивановской поэтики стали активное использование фантас­тики и мистики, тотальная мифопоэтизация художественного мира и преобладание экзистен­циальной национально-религиозной проблемати­ки. Кроме того, большое место занимают специ­фический язык, фольклорные мотивы, а также приемы исторической беллетристики (любовная интрига, элементы боевика и детектива).

Совершенно оригинальным такой метод на­звать нельзя: изучение истории жанра убеждает в том, что А. Иванов скорее продолжает тради­цию, сложившуюся еще в первой половине XIX в.: «Историческая литература XIX в. начиналась с выражения неких вневременных (национальных, политических или нравственных) доктрин. Исто­рия сводилась к утверждению той или иной тен­денции. Изображение исторических событий ос­тавалось по существу предлогом для выражения внешней по отношению к ним идеи –  националь­ной, социальной или «нравственной»», –  писал А. Ю. Сорочан [28].

Черты художественного метода, использованно­го А. Ивановым, сформировались еще в 1830-х гг. В частности, романы М. Загоскина и Н. Полевого посвящены соотнесению времен на основе наци- онально-религиозной идеи [29]. Произведения А. Вельтмана характеризуются как фольклорно­исторические, построенные на основе фольклор­но-мифологического материала [30]. Докумен­тальная основа в сочетании с национальным ко­лоритом, занимательно изложенные в рамках религиозно-этической концепции, стали харак­терной чертой историко-романтических романов Ф. Булгарина [31]. При этом некоторые авторы (Ф. Булгарин и А. Вельтман в особенности) ак­тивно использовали не только фольклорные об­разы, но и фантастические элементы в сюжете. Общей эстетической тенденцией русской исто­рической прозы первой половины XIX в. стали сочетание романтического пафоса со стремле­нием к реалистической объективности и попыт­ка добиться органического слияния фольклор­ной поэтики с общим духом изображаемой эпо­хи [32].

Столкновение двух равнозначных идей (в дан­ном случае – объективной логики исторического процесса и утверждение этнорелигиозной само­ценности народов) было характерно для исто­риософских романов Д. С. Мережковского, по­ по­строившего свои произведения на антитезах хри­стианства и язычества, а также «нового христи­анства» и «старой церкви». С художественной манерой Д. С. Мережковского А. Иванова род­нят и широкое использование мистики, преобла­дание мифопоэтического образа над историчес­кой фактурой, пристрастие к пространным эмо­ционально нагруженным описаниям. Однако от­сутствие подлинно самобытной историософской концепции в романе «Сердце Пармы» все же не позволяет отнести его к числу историсофских романов.

Вместе с тем искать истоки ивановской поэти­ки исключительно в прошлом было бы неверным, так как мифопоэтический роман «Сердце Пар­мы» вполне укладывается и в общую тенденцию развития современной литературы, для которой вполне характерно и стремление к тотальной ми­фологизации мира [33], и использование сказоч­ного и фантастического [34], а также ирреально­го и условного элемента в рамках реалистическо­го повествования [35]. Языковая специфика ро­мана А. Иванова также вполне соответствует лин­гвистическим традициям постмодернизма [36].

Созданный на переломе эпох роман А. Ива­нова «Сердце Пармы» стал очередным шагом в эволюции русской исторической прозы, где ак­туальные тенденции развития современной лите­ратуры побудили автора сознательно или неволь­но возродить черты поэтики, свойственной пер­вым русским историческим романам.

_______________

[1] Роман был опубликован в 2003 г., практически одновременно в Пермском книжном издательстве под названием «Чердынь – княгиня гор» и в московском издательстве «Пальмира» под названием «Сердце Пармы. Роман-легенда» (в сокращённом варианте).

[2] Гаррос А., Евдокимов А. Одинокий голос крови // Эксперт. 15 сент. 2003. URL: http://www.arkada- ivanov.ru/ru/books_reviews/serdceODINOKIJJ GOLOSKROVI/

[3] Данилкин А. Диагностика Пармы // Журнал «Афиша» (г. Москва). 31 марта. 2003. URL: http:// WWW. afisha.ru/book/453/ review/147498/

[4] Кузнецов С. Кровь империи и печень врага // Старое и новое. Вып. 9. 8 мая. 2003. URL: http://old. russ.ru/krug/ 20030508_sk.html

[5] Беляков С. Географ и его боги // Вопросы лите­ратуры. 2010. № 2. С. 8-22. URL: http:// magazines.russ.ru/voplit/ 2010/ 2/be2.html

[6] Ребель Г.М. «Пермское колдовство», или Ро­ман о Парме Алексея Иванова. URL: http://www. arkada-ivanov.ru/ru/meth_learn/koldovstvo/

[7] Чудинова Г.В. Интерпретация мисссионерской деятельности подвижников православия в романе

[8] Алексея Иванова «Чердынь – княгиня гор». URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/methlearn/interpritazija/

[9] Кормилов С.И. Современный словарь-справоч­ник по литературе. М.; ACT, 1999. С. 209.

[10] Данилкин А. Указ. соч.

[11] Гаррос А., Евдокимов А. Сердце империи и вес воздуха // Газета «Час» (г. Рига). 29 августа. 2003. URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/ books_reviews/ serdce/ SERDCEIMPERIIIVESVOZ/

[12] Кузнецов С. Указ. соч.

[13] Гаррос А., Евдокимов А. Сердце империи и вес воздуха.

[14] Кукулин И. Героизация выживания // НЛО. 2007. № 86. С. 302–330.

[15] Ребель Г.М. Указ. соч.

[16] Когда-то еще в начале XV в. Асыка поменял свою тамгу наследника на серебряный крест своего побратима Васьки Калины, который получил его от святого Стефана Пермского вместе с обетом захва­тить Золотую Бабу, главного идола пермяков. Лишив­шись добровольно тамги наследника, Асыка был вы­нужден убить своего отца, чтобы самому стать хака- ном, после чего посвятил себя Сорни-Най (Золотой Бабе, Вагийорме) и стал ее бессмертным хранителем и защитником языческих богов.

[17] Иванов А. Сердце Пармы, или Чердынь – кня­гиня гор. URL: http://lib.rus.ec/b/207349/read#t4

[18] Подлесных А.С. Геопоэтика Алексея Иванова в контексте прозы об Урале: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург, 2008.

[19] Ребель Г.М. Указ. соч.; Кронгауз М.А. Эф­фект Хонтуя // Новый мир. 2004. № 5. С. 160–165;

[20] Иванов А. Указ. соч.

[21] Там же. C. 8.

[21] Там же. С. 20.

[22] Там же. С. 29.

[23] Там же. С. 29.

[24] Там же. С. 29.

[25] Там же. С. 4.

[26] Гаррос А., Евдокимов А. Одинокий голос крови.

[27] Кузьминский. Б. Алексей Иванов. «Чердынь – княгиня гор» // Политбюро. Февраль. 2003. URL: http://www.arkada-ivanov.ru/ru/books_reviews/serdce/ ALEKSEJJIVANOV.CHERD/

[28] Сорочан А.Ю. Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века: Автореф. дис. ... д-ра фи­лол. наук. Тверь, 2008. С. 7.

[29] Линьков В.Д. Типы русского исторического романа 20–30-х годов XIX века: Lис. ... канд. филол. наук. Горно-Алтайск, 2001. С. 157–58.

[30] Скачкова О. А. Художественное своеобразие фольклорно-исторических романов А. Ф. Вельтмана («Кощей Бессмертный» и «Светославич, вражий пи­томец»): Fвтореф. ... канд. филол. наук. Самара, 2004. С. 1–2.

[31] Федорова Ж.В. Историческая проза Ф.В. Бул­гарина. Жанровое своеобразие: lис. ... канд. филол. наук, Казань, 2002. С. 181–83.

[32] Христолюбова О.В. Русская историческая проза 40–50-х годов XIX века: проблема стилевой эво­люции: Fвтореф. ... канд. филол. наук. Саратов, 1997. С. 7–11.

[33] Хализев В.Е. Мифология XIX-XX веков в ли­тературе // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2002. № 3. С. 7–21.

[34] Пхасарьян Н.Т. Реальность – текст – литера­тура – реализм: динамика и взаимодействие // Вест­ник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2006. № 2. С. 66–76.

[35] Большакова А.Ю. Встреча модернизма и реа­лизма в современной руcской прозе // Мир России в зеркале новейшей художественной литературы: сб. науч. тр. / Сост. А. И. Ванюков. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2004. С. 151–57.

[36] Кронгауз М. А. Указ. соч. С. 160–165.

Лобин А.М.

Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2012. Т. 1. № 2. С. 119–125.