Алексей
Иванов

 (фрагмент статьи)

 <…> Роман А. Иванова «Псоглавцы» (2011) – современный мистический триллер, действие которого происходит в российской деревне Калитино Нижегородской области. Некий фонд направляет туда трех молодых москвичей, чтобы они сняли со стены храма фреску с изображением святого Христофора Псоглавца. Однако позже выясняется, что главной целью заказчика является изучение реакции социума, т.е. местных деревенских жителей на приезд «городских». Эту реакцию «социума» иронически прогнозирует один из частников 

экспедиции: «Социум ужрется и отмудохает нас» [3, с. 33], но все оказывается сложнее и страшнее.

Сюжет, связанный с оборотничеством местных жителей, закручен автором по всем правилам жанра, однако наиболее интересным в романе оказывается коллективный портрет деревенских жителей и тот почти мистический ужас в сочетании с непреодолимой, какой-то онтологической брезгливостью перед миром современной деревни, которым охвачен автор. Деревня, куда приезжают московские ребята, – страшный мир, живущий по своим иррациональным законам и пугающий без всякой мистики и оборотней как раз своей абсолютной реалистичностью и узнаваемостью. «Эта деревня вырожденцев, этот убогий мир – они, конечно, существовали, но никому не были нужны, даже себе. У этого мира прошлое не имело никакой цены, потому что в настоящем оно присутствовало только постыдной и мучительной разрухой» [Там же, с. 26]. Деревня
давно «деградировала в простоту», но эта отнюдь не та простота, которой умиленно восхищались русские интеллигенты от славянофилов до писателей-деревенщиков ХХ века.

В романе присутствует ключевой для понимания «немистической» линии «Псоглавцев» диалог, в котором в негативном контексте упоминаются и «деревенщики». Один из героев, Валерий, и его оппоненты, современные
интеллигентные молодые москвичи, обсуждают на форуме, что же такое русская деревня сегодня. Основной тезис: «Русская деревня как самостоятельный мир уничтожена». Далее диалог развивается следующим образом. «Diskobol: Что для вас основа русской деревни? Paracels: В первую очередь общинность. Против нее и были направлены реформы Столыпина. Против Бунина, Чехова и Горького.
Missia: Эти господа ненавидели деревню. А Столыпин не прошел. Paracels: Ненависть классиков объясняется их буржуазностью, для которой общинность неприемлема. А Столыпин, скажем так, просто не успел. Колхозы и совхозы надолго "подморозили" разлагающееся тело деревни. Но Постановление Совмина от 1974 года о ликвидации малых деревень возобновило процесс и добило деревню. Diskobol: Почему? Paracels: Большие села не сельские общины, а маленькие города. Missia: Гибель русской деревни – это Белов, Распутин, Астафьев. Diskobol: Согласен абсолютно. Valery1985: Я о том же, господа. Русской деревни как мира больше нет. То, что существует, деградировало. И мой опыт говорит, что культура этих остаточных сообществ – не культура сельских общин, а культура племен. Их надо изучать не по Проппу, а по Леви-Строссу» [Там же, с. 235].

Чувствуется, что автор вполне солидарен со своим персонажем Валерием. «Русская деревня опримитивилась больше, чем тот мир, который изучал Пропп. Как если бы человек деградировал не до троглодита, а до обезьяны» [Там же, с. 236]. В самом деле, обитатели деревни – уже не люди, а какие-то человекоподобные существа. «Они живут в своей гнилой вечности, где на нойнике одного поколения нарастает гнойник другого, и эта простейшая грибница поганок не знает смерти, повторяясь, повторяясь, повторяясь» [Там же, с. 83]. В этом мире нормальным является периодически насиловать «любимую», как искренне считает местный по имени Леха, девушку Лизу, причем мать девушки все это время стоит на страже, не пуская в комнату ревнивую жену Лехи – пусть уж лучше он получит свое, чем его Верка убьет Лизу. Неудивительно, что главный герой Кирилл, вопреки брезгливым предупреждениям друзей, вмешивается в этот ужас и пытается его прекратить, нарушая границы между мирами и теряя «иммунитет» москвича-чужака: вмешался как свой – получи по полной программе как свой.
Выполняя свою часть задания (контакты с тем самым «социумом»), Кирилл тщетно пытается понять этих людей. «Здесь какое-то осатанелое, раскольничье, дикое упрямство: мы сдохнем от цирроза, по пьяни порубим друг друга топорами, но не будем жить иначе, не будем делать свою жизнь лучше» [3, с. 28].

Жизнь местных, как и в романе Сенчина, определяют два-три «основных инстинкта», они не впускают в свою убогую жизнь ничего нового, никакой цивилизации. Более того: они никому из «своих» не позволят уйти в поисках лучшей, более человеческой жизни (таинственные смерти раскольников, беглых заключенных, отца Лизы, насилие над самой Лизой, погрузившее ее в почти полуживотное состояние). Псоглавцы – лишь метафора этой дикой ненависти к чужакам и тем, кто хочет быть человеком, а не зверем. Москвич Кирилл убеждает себя в том, что никаких монстров и привидений нет, просто он, «человек урбанизированный, боится деградантской деревни» [Там же, с. 62]. Человек иного мира, иной культуры (жители Калитина от него дальше, чем, например, аборигены от Кука, хотя говорят на том же языке и номинально принадлежат к той же культуре), Кирилл чувствует себя здесь, как прогрессоры у Стругацких, не
имея права вмешаться – и не имея возможности не вмешаться. Валерий иронически называет его наивные попытки «хождением в народ», и это лишний раз доказывает, насколько «страшно далеки от народа» сами молодые москвичи, уже давно не считающие себя частью этого самого «народа».

Финал «Псоглавцев», как и положено мистическому триллеру, непредсказуем для читателя и весьма любопытен в аспекте исследуемой темы. Оборотнями оказываются не местные отморозки, а как раз те самые москвичи, которые гордились своей образованностью и приобщенностью к «цивилизации». И местные, и москвичи (кроме Кирилла и Лизы) разделяют убеждение в нерушимости границ культурной зоны, которые пересекать нельзя. И в итоге побеждают те, кто все же решился пересечь эти границы, защищая свой тип
мышления и право на свободу выбора: «городской» Кирилл и деревенская Лиза. Нельзя не заметить явной традиционности образа Лизы, включенности ее в большую парадигму русской и европейской литературы (бедная Лиза Карамзина, погубленная «городским» барином, тургеневская Лиза Калитина – у Иванова Лиза
из Калитина). Благодаря Лизе Кирилл понимает, что неверно представлял себе культуру как нечто, свойственное ему как жителю большого города, но не присущее деревенской девушке, которую, к своему стыду, сравнивает с коровой в городе. Явно не читавший деревенской прозы, Кирилл самостоятельно ставит перед собой ее важнейшие вопросы и решает их единственно правильным образом, преодолевая искусственно навязанные традицией границы. <…>